Тысяча душ - Страница 127

127

– Понимаете ли вы, что и пред кем вы говорите? – вмешался опять Прохоров, показывая на губернатора.

– Однако уведите его; довольно! – прибавил губернатор повелительным голосом.

Вахмистр, как железными щипцами, ухватил своей левой рукой больного за локоть и, повернувши его направо кругом, увел.

– Во всяком случае, – продолжал губернатор, – я остаюсь при старом заключении, что он не в полном рассудке. Как вы? – прибавил он, обращаясь к докторам.

– В рассудке неполном, – подтвердил инспектор.

– Какой же тут рассудок, помилуйте! При губернаторе и что говорит: помилуйте! – заявил всему присутствию Прохоров.

Все члены были согласны с этим.

– В таком случае, ваше превосходительство, значит, я буду совершенно противоположного мнения, – возразил Калинович. – Я полагаю, что этот молодой человек совершенно в полном рассудке.

– Как в рассудке? Что вы такое говорите? – воскликнул губернатор, как бы не веря своим ушам.

– В рассудке, – повторил Калинович, не изменяя гона, – а потому полагаю, что держать его в сумасшедшем доме и грешно и противозаконно: это варварство!

– Да ведь в законе глупорожденные также отнесены к сумасшедшим, – заметил было прокурор.

Но вице-губернатор не обратил даже внимания на его слова и продолжал:

– Что ж касается того, как он управлял своим имением, то об этом произвести дознание и, с заключением дворянского собрания, представить на решение сената. Но, так как из слов его видно, что у него обобран весь скот и, наконец, в деле есть просьбы крестьян на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит особому исследованию – и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству на жизнь и даже грабежу.

Эта строго официальная речь Калиновича как громом оглушила все собрание. Прохоров побледнел; члены не знали, куда глаза направить. Губернатор первый нашелся:

– Все это прекрасно! Но взгляд ваш, сами согласитесь, совершенно новый: он решительно из дела не вытекает.

– Взгляд мой, ваше превосходительство, полагаю, единственный, который может вытекать из этого дела, – возразил в свою очередь со всею вежливостью Калинович.

– Это вы говорите, а мы полагаем, что наш единственный. Согласны вы, господа? – обратился губернатор, едва сдерживая гнев свой, к членам.

Те наклонением головы изъявили согласие.

– Значит, так и записать надо, – продолжал губернатор, крутя усы. – Так и напишите, – отнесся он строго к секретарю Экзархатову, – что все господа присутствующие остаются при старом заключении, а господин вице-губернатор имеет представить свое особенное мнение, и вы уж, пожалуйста, потрудитесь не замедлить, – прибавил он, обращаясь к Калиновичу, как бы желая хоть этим стеснить его.

– Я завтра же представлю, – отвечал тот совершенно равнодушным тоном.

Губернатор встал и молодецки выпрямил свой высокий рост.

– До свиданья, – сказал он, кивая всем приветливо головой. – До свиданья, Яков Васильич. Очень жаль, что так часто приходится нам спорить с вами, – прибавил он полушутливым, полуукоризненным тоном Калиновичу и гордо вышел из присутствия.

Прохоров последовал за ним, губернатор, поговоря с ним несколько минут на лестнице, сел в экипаж. Он был очень бледен и всю дорогу продолжал кусать усы. По возвращении его домой тотчас проскакал во весь опор жандарм за правителем канцелярии. Оставшиеся между тем члены губернского правления ни слова между собой не говорили и, потупив глаза, стали внимательно заниматься своим делом. На каждом лице как будто было написано: быть худу, быть бедам! И один только вице-губернатор оставался совершенно спокоен: на губах его видна была даже какая-то насмешливая улыбка.

IV

В продолжение целой недели в городе только и говорили, что о последней распре двух властителей. Общество, положительно обвиняя вице-губернатора, еще тесней и преданней сгруппировалось около губернатора, и один только князь вертелся, как бес перед заутреней. Льстя больше всех старику в глаза, он в то же время говорил, что со стороны вице-губернатора была тут одна только настойчивость – бычок нашел; но ничего нет ни умышленного, ни злонамеренного, и, желая, вероятно, как-нибудь уладить это дело, затеял, наконец, зов у дочери. Дать самому у себя вечер ему, говорят, решительно было не на что: сахарный завод его давно уж лопнул. Зять, по слухам, копейкой не помогал, именье было описано и поступило в продажу. Переехав в город, он заложил все свое серебро и вообще по наружности был какой-то растерянный, так что куда девался его прекрасный дар слова и тонкая находчивость в обращении. Но, как бы ни было, вечер он проектировал все-таки с большим расчетом; только самые интимные и нужные люди были приглашены: губернатор с губернаторшей и с адъютантом, вице-губернатор с женой, семейство председателя казенной палаты, прокурор с двумя молодыми правоведами, прекрасно говорившими по-французски, и, наконец, инженерный поручик, на всякий случай, если уж обществу будет очень скучно, так чтоб заставить его играть на фортепьяно – и больше никого. Около часа прошло, как приехал губернатор и собралось все маленькое общество; но Калиновича еще не было. Беспокойство начало отражаться на лице князя.

– Да вы сами были? – шепнул он сидевшему около него и тяжело пыхтевшему зятю.

127