Тысяча душ - Страница 108

108

– Этого только недоставало! – произнес он голосом отчаяния.

Между тем Настенька глядела ему в глаза, ожидая утешения; но он ни слова больше не сказал. Белавин только посмотрел на него.

– Это еще вопрос: кого больше надобно оплакивать, того ли, кто умер, или кто остался жив? – проговорил он, как бы в утешение Настеньке.

– Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, – возразила она, – я знаю, что отец уж пожил… Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни… точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и не случилось, что думала и чего желала.

Жгучим ядом обливали последние слова сердце Калиновича. Невыносимые страдания обнаружились в нем по обыкновению тем, что он рассердился.

– Как же вам хотелось ехать, когда вы последнее именно время сбирались на театре играть? – проговорил он.

– И тебе не совестно это говорить? Ах, Жак, Жак! – возразила Настенька и отнеслась с грустной улыбкой к Белавину: – Вообразите, за что его гнев теперь: студент вот этот все ездил и просил меня, чтоб я играла; ну и действительно я побывала тогда в театре… Мне ужасно понравилось; действительно, мне хотелось – что ж тут глупого или смешного? Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!

– Я не укоряю, а говорю, как было, – перебил Калинович. – Смерть эту вы могли предвидеть, и если она так для вас тяжела, лучше было бы не ездить, – пробормотал он сквозь зубы.

– Что ж, ты и это ставишь мне в вину? Ты сам мне писал…

– Ничего я не писал, – проговорил Калинович еще более глухим голосом.

Настенька уже более не выдержала.

– Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? – воскликнула она, всплеснув руками. – Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему… Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня… эти насмешки… презрение… неуважение ко мне… Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали… в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!

Далее Настенька не могла продолжать и, разрыдавшись, ушла в свою комнату.

– Жалуйся больше! – проговорил ей вслед Калинович.

– Послушайте, Яков Васильич, это в самом деле ужасно! – проговорил, наконец, все молчавший Белавин. – За что вы мучите эту женщину? Чем и какими проступками дала она вам на это право?

– Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.

– Где ж тут капризы? – спросил Белавин.

– Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она – нет! – воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет.

Рыдания Настеньки между тем раздавались громче и громче по комнатам. Белавин, возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел некоторое время задумавшись.

– Послушайте, – сказал он, вставая и входя к Калиновичу, – с Настасьей Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать.

– Там есть люди. Пускай съездят! – произнес Калинович.

– По приглашению слуги он может не приехать, и к кому ж, наконец, послать? Я сам лучше съезжу.

– Сделайте милость, если у вас так много лишнего времени, – отвечал Калинович.

Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором.

Калинович даже не вышел. Он употребил все усилия, чтоб сохранить это адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки будут впереди!

XI

Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер.

«Кажется, что он!» – подумала Полина, еще более прищуриваясь.

Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.

– Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь? – говорил он, выскакивая из катера.

– Никого.

– И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело… Пойдемте!

– Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!

– Ужасно! – отвечал князь. – Целый день сегодня, как за язык повешенный, – продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.

Полина села невдалеке от него.

– Что ж ты делал? – спросила она.

– Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.

– Это как?

– А так, что просят вашей руки и сердца.

Полина немного вспыхнула.

– О, вздор! Кто ж это такой? – проговорила она.

– Старый… Калинович! – отвечал князь и потупился.

Полина только усмехнулась.

– Он уж давно выпытывал у меня, – продолжал князь совершенно равнодушным тоном, – но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше мнение.

Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи.

108